Автор:Adrienne (ar895@ncf.ca)

Перевод: Murbella (murmiju@inbox.ru)

Beta-reading: njally (nuance@fromru.com)

Моральная поддержка: Miju

Рейтинг: R, слэш

Pairing: Северус Снейп/Альбус Дамблдор

Жанр: drama

Summary: Дамблдор пытается помочь юному Северусу, но терпит неудачу.

Disclaimers:: Эххх, ведь ничего не получу за это. Кроме ревьюх (и то в лучшем случае), так что и отрекаться особо не от чего.

От переводчика:Посвящается Лилит - в честь ее Дня Рождения!!!

Запрос автору сделан сто лет назад, ответ так и не получен.



Я выставил Минерву из своего кабинета со всей деликатностью, на которую был способен. Ей не хотелось уходить, она все еще была совершенно уверена, что я не смог в полной мере понять смысл ее слов.

Милая Минерва, ты не открыла мне тайн. Я знаю почти обо всем, что происходит в Хогвартсе; как могу я - не знать? Я не претендую на то, чтобы быть в курсе всех тех фантазий, которые юные дамы и господа, находящиеся под моей опекой, лелеют в личном пространстве своих занавешенных постелей, но желания именно этого студента не являются для меня тайной. Он никогда не показывал их явно, никогда - демонстративно, мне даже пришлось приложить усилия, чтобы распознать их. Но я подозреваю, что один из моих учеников видит сны и лелеет фантазии очень взрослого свойства, и эти фантазии - обо мне. Я почти уверен, что это именно так, и я думаю, что он догадывается о моих подозрениях.

Возможно, я ошибаюсь, я не могу знать наверняка, и эта мысль причиняет мне боль. Ведь, к огромному моему стыду, я разделяю эти сны и фантазии. Я подозреваю, что мои мечты намного более непристойны и низменны, чем его; он мечтал о заботе и любви и выражал эти мечты единственно известным ему способом. Мои фантазии - это чистая похоть, возбуждаемая этим высоким, стройным телом, и бесстыдное желание увидеть в этих темных глазах что-то еще, кроме пустоты и отчаяния.

У Минервы очень острый глаз. Она увидела однажды, как он смотрел на меня, когда я сказал ему со всей мягкостью, на которую я способен, что ему следует изменить свое поведение, если он хочет остаться в школе и завершить образование. Он взглянул на меня этими своими темными, бездонными глазами, а потом опустил ресницы, как будто устыдившись. Вот и все, что было: просто дрогнули, опускаясь, длинные черные ресницы, но за эту секунду Минерва поняла, что это значило на самом деле. Покорность. Делайте со мной, что пожелаете, господин Директор; я соглашусь на все, чего бы вы ни потребовали. У меня был длинный список того, чего бы я хотел потребовать от него.

Держись подальше от тех, кто хочет тебя использовать для своих собственных целей. Научись не принимать за доброту то, чем она не является. Не отдавай себя любому, кто поманит тебя тем, в чем ты так отчаянно нуждаешься.

Да, я знаю, в чем нуждался мальчик. Ему был необходим кто-то, кто заботился бы о нем. Кто-то, кто окружил бы его вниманием и любовью. Этот кто-то не мог быть мной. Ему не был нужен человек, пылающий похотью к его юному телу. Ему не был нужен человек, принявший его дар как капитуляцию. За свою такую короткую жизнь он встретил слишком много таких людей. Я не мог стать еще одним. Но я и не мог поклясться самому себе, что я им не стану.

***

Он всегда был странным ребенком, я понял, что он отличается от других, в тот самый момент, когда увидел его бледное сосредоточенное личико под Сортировочной Шляпой. Шляпа потратила изрядное количество времени, решая, на какой факультет его распределить. Гораздо позже я понял, что он попал бы в Слизерин в любом случае; Шляпа не сомневалась в его талантах, но она, скорее, размышляла, стоит ли вообще пускать его в Хогвартс. Это было беспокойство о мальчике и, волей-неволей, обо мне. Итак, я очень внимательно наблюдал за ребенком со слишком взрослыми глазами и такой странной для его лет грацией. Он выделялся в толпе остальных перепуганных малышей так разительно, что поневоле на ум приходили сказки о подмененных эльфами детях. Детским было только его тело; его разум был взрослым, а его опыт… Какой бы невинностью он не обладал, она была утрачена задолго до нашей встречи. Его тело созрело рано, возможно, как ответ на столь раннюю потерю невинности, но его эмоции были и оставались эмоциями все еще очень юного существа. Он искал одобрения и понимания, любви и нежности, хотя все, что он знал об этих вещах, оставалось в его сознании, не знавшем ничего другого, связано лишь с чисто физическим использованием его юного тела. Он стремился соблазнять, и, тем самым, осуществлять свои мечты, которые никогда не исполнялись по-другому.

Вначале мои чувства были лишь простым откликом на вызов, которым он стал для меня. Мне было очень больно видеть, насколько извращенным и испорченным был этот ребенок. Потребовался бы огромный труд, чтобы превратить это странное существо, подкидыша, оставленного мне злыми эльфами, в нечто, чуть более похожее на нормального мальчика. Позже эта боль в моем сердце усилилась, постепенно превращаясь во что-то совершенно иное.

Никогда до этого у меня не возникало преступного желания заполучить одного из сотен постоянно окружавших меня юных созданий в свою постель, поэтому я был очень удивлен, обнаружив, что этот мальчик меня привлекает. Когда он вырос и превратился из ребенка с нежными щеками в высокого грациозного юношу, я сказал себе, что думаю о нем так часто только потому, что слишком беспокоюсь о нем. Я себе лгал. Я бы продолжал верить в ложь, которую сам себе придумал, если бы не сны, что постоянно преследовали меня. Сны, в которых этот совсем недавно ставший глубоким голос ласково звал меня по имени, умоляя дотронуться и попробовать его, осуществить все самые непристойные и сладострастные мечты, все, чего я желал. И, Боже, прости меня, в этих снах я так и делал. Я не мог долго находиться с ним в одной комнате, потому что мне приходилось сдерживать желание прикоснуться к нему. Все незначительные успехи, которых я достигал в молчаливой борьбе с собой, внезапно рушились, когда я засыпал. Как ребенок, он был просто одним из сотен моих подопечных, и я заботился о нем. Теперь, когда он стал мужчиной - очень юным, но, вне всякого сомнения, мужчиной - я его хотел. И я знал, что могу его получить.

***

Я, честно говоря, не представлял, что делать. Хотелось бы мне иметь возможность предать этих глупых мальчишек вечному проклятию, но я знал, что мне следовало бы проклясть и себя вместе с ними. Я заслужил это больше, чем любой легкомысленный школьник. Не имело значения, что они преступники. Преступники. Да, то, что они совершили, было преступлением. Я не винил Ремуса: он не был в этом виноват. Он всегда был и остается восприимчивым, благоразумным парнем. И Джеймс сделал все, что было в его силах, чтобы исправить ситуацию. Уравновешенный и практичный, он сумел превратить то, что могло стать непоправимой трагедией, в просто ужасный и неприятный случай. Нет, все подстроил Сириус Блэк, который подговорил Питера и воспользовался его послушанием. Я не верю в то, что он на самом деле хотел причинить серьезный вред, но я также не верю в то, что - случись именно так - он пролил бы хоть одну слезинку. Я сомневаюсь, что в глазах Сириуса мой прекрасный мальчик, нечаянный подарок эльфов, вообще является человеком.

За все эти годы, что они были знакомы друг с другом, никогда не возникло ни одного, даже самого слабого, проблеска понимания или сочувствия с любой из сторон. Северус не понимал, каким высокомерным и холодным он кажется другим, надежно укрытый под непроницаемой маской, а Сириус не мог осознать, что видит всего лишь защитную стену, выстроенную, чтобы сохранить в безопасности слишком ранимое сердце. Защитная стена, что была разбита на мелкие осколки той ночью. После того, как я отпустил мальчишек - гриффиндорцев, возмущение и гнев, которые поддерживали его перед ровесниками, рухнули, оставив его дрожащим, всхлипывающим в тисках ужаса ребенком. Я скорее перестал бы дышать, чем оставил бы его страдающим в одиночестве. Я сделал тогда то, что, я клянусь, больше никогда не сделаю; я обнял его и прижал к себе. Мгновение длилось бесконечно, но то, что я сделал, оказалось правильным. Я усадил его к себе на колени и принялся успокаивать, позволив ему злиться и дрожать. Но потом мое тело предало меня, мои движения перестали быть лишь невинной попыткой успокоить и утешить. Что я за человек, если смог чувствовать то, что чувствовал? Ребенок - шестнадцатилетний, но все равно ребенок - его близость заставила старую изношенную оболочку моего тела отреагировать совершенно недопустимым образом. Возможно, причина была в том, что он совсем не по-детски ерзал у меня на коленях, или в длинных, изящных пальцах, подкравшихся к воротнику моей мантии, запутавшихся в моих длинных волосах, или…

Нет. Хотя он был соблазнительным и умопомрачительно в этом искусным, я не мог винить его в том, что чувствовал сам.

Мне следовало мягко усадить его рядом, взять его только за руки и именно в такой манере предложить утешение. Но я этого не сделал. Я только прижал его тело еще ближе к своему, взмолившись о том, чтобы тяжесть мантии скрыла мою постыдную реакцию. Он поднял голову с моего плеча, в конце концов, и в этих черных глазах не было и следа слез. Они были исполнены болью, и страхом, и чем-то, чего я искренне не хотел бы понимать. Это было не совсем желание. Это была преданность. И если сердца могут писать на лицах - сердце Северуса это умело в совершенстве. Мне было больно видеть, как в ответ на самое малое утешение, на то, что я предложил бы любому студенту, он был готов отдать мне все. Свое сердце, свою преданность и, с этим мягким поцелуем на моих губах - свое тело.

Я думаю, что этот поцелуй и стал тем, что окончательно погубило меня. Он поцеловал меня так естественно и непринужденно, как мог бы это сделать пятилетний малыш, но его поцелуй не был поцелуем ребенка. Он не представлял, насколько это неуместно - прикасаться своими губами к моим. По его мнению, и в его мире, это было абсолютно естественным - предложить мне свои губы. Это не было естественным для меня - принять предложенное, но, к моему вечному сожалению, я это сделал. Я мог бы сказать, что прикосновение наших губ было почти невинным, но это не так; ни с моей стороны, ни с его. Он знал в точности, что предлагает, и я знал, что мне не следует принимать это. И все-таки, был момент и благоприятная возможность привести этот многообещающий сценарий к логичному завершению. А я этого не сделал. Я не успокоил и не отодвинул его от себя. Я не протестовал. Я поцеловал его в ответ. И даже более; я углубил поцелуй, не в силах противиться искушению. Я поцеловал его, как любовник, и он тотчас же ответил. Его язык слишком страстно переплелся с моим, он, поменяв положение, оседлал мои колени, его длинные ноги раскинулись в откровенном приглашении.

Я избегал думать о тех шагах, которые мы прошли, чтобы дойти до такого, но все произошло слишком быстро - моя мантия была расстегнута, открывая мою обнаженную плоть, и его одежда была небрежно сброшена на пол. Его руки были повсюду, воспламеняя так долго подавляемое во мне желание. И мои руки касались и блуждали по его мягкой юной коже. Я упивался этой отзывчивой нежностью. Я не сомневался, что он этого хотел, но сожалел о том, что я это сделал. Я могу только сказать, что не был первым, кто прикасался к нему в подобной манере. Его ласки были слишком опытными, смущающе отработанными и болезненно соблазнительными. Когда он дотронулся меня своими длинными нежными пальцами, я застонал, сдаваясь моему глубочайшему, так тщательно скрываемому желанию. Когда он немного приподнялся и начал садиться на мой член, я закричал. Его рот, слившийся с моим, поглотил эти крики, казалось, он жадно выпивает все чувства, которые он во мне пробудил. И когда я излился в это юное тело, он закрыл глаза и нежно прошептал, что он меня любит. Он был совершенно искренен; я поверил ему.

***

Я предал и его, и себя тем, что мы делали той ночью. Я предал себя и свое положение тем, что взял его в тот первый раз. Этим я предал и его. Но худшее предательство произошло позже. Когда он свернулся на моих коленях, усталый, измазанный нашей перемешавшейся влагой и шепчущий слова любви, я сказал себе, что было бы позором - отправить его в общежитие. Вред уже нанесен, сказал я себе. Несомненно, вряд ли сильно усугубит ошибку, если я обниму его и отнесу в свою постель. Хотел бы я сказать, что я оглядываюсь на ту ночь с чистым стыдом, но, по правде говоря, часть меня с бесстыдством заново переживает взгляд этих темных глаз, сияющих любовью, говорящих мне с красноречием, перед которым бессильны любые слова, как сильно он меня любит. Как сильно он хочет меня. Как сильно я ему нужен.

Все фантазии, которые только у меня были, я осуществил этой ночью. Я провел часы, празднуя пир чувственных наслаждений с готовым на все юношей, исполняющим каждую мою прихоть. Он не выказывал никакого отвращения к моему старому телу. Он охотно пропускал пальцы сквозь мои волосы, посеребренные возрастом. Казалось, он наслаждался этим, играя со мной с бьющей через край радостью, как ребенок со своей новой игрушкой. Я никогда раньше не видел его таким открытым и беззаботным; сейчас он был подобен подростку, который выбирает очень взрослые игры, и не знает, или, возможно, не беспокоится, о том, чем может обернуться проигрыш.

Проснувшись, я обнаружил его рядом со мною. Он свернулся в клубок, положив голову на мое плечо. Он выглядел таким юным, таким невероятно юным, он просто светился невинностью. Казалось, будто девственность, которую у него так давно забрали, была найдена им прошлой ночью в моих объятьях. Я высвободился из кольца легко обнимавших меня во сне рук, я чувствовал себя больным и разбитым.

Я очень долго стоял возле кровати, гораздо дольше, чем мне позволило мое ноющее сердце. В конечном итоге я должен был вернуться в смятую постель и попытаться исправить то, что, как я подозревал, было непоправимым. Когда я подошел, он уже не спал и впился в меня сияющим, ждущим взглядом. Он протянул ко мне руки, и я хотел, больше всего в этом или любом другом мире, обнять его, поцеловать его прекрасные глаза и оставить его вместе со мной. Только сила воли, которая и делала меня самым могущественным волшебником, та сила воли, которая покинула меня прошлой ночью, помогла мне держаться на почтительном расстоянии. Я смотрел, как выражение его лица меняется от радости к настороженности, затем настороженность сменилась болью, и, в конце концов, все исчезло под безразличной маской, которую он предъявлял миру. Я ничего не сказал, но мое молчание было красноречивее всяких слов. Когда я все же начал говорить, он решительно перебил меня. Он извинился передо мной за то, что доставил мне беспокойство, и спокойно встал с постели. Когда я потянулся к нему и прикоснулся к его руке, он отшатнулся. Я знал тогда, что потерял его. Не из-за того, что совершил прошлой ночью, из-за того, что отверг его утром. Он больше никогда не позволит мне снова приблизиться; в его представлении мы не сделали ничего дурного, он лишь дал мне все то, что мог, и ничего не могло быть проще и правильнее. А я все испортил. Чудовищность моей ошибки вдруг потрясла меня, но я мог только беспомощно смотреть, как он выходит из моей комнаты и из моей жизни.

***

Я не удивился, узнав спустя годы, что он был заклеймен Темной Меткой. Я ведь видел, как он мечется, слишком часто меняя привязанности, стремясь найти в очередном случайном человеке черты все того же образа любящего отца, все еще достаточно невинный, чтобы продолжать разыскивать кого-нибудь, кто предложил бы ему любовь, любовь, в которой он так отчаянно нуждался.

Я был удивлен и доволен, когда, в конце концов, он вернулся ко мне, потрепанный и почти сломленный. В этот раз я точно знал, что следует делать. Я заключил его в объятия и поклялся, что никогда больше не отпущу.

END