12.06

Я ненормальный. Знаю, что ненормальный. Мерлин! Вам даже и говорить мне не надо. Да что можно ожидать от такого ублюдочного сукина сына?! Вот бы повеселились эти Грейнджер-Поттер-Уизли, узнай они об этом. Ну, как же! Все они такие чистенькие, такие правильные, не то что склизкий слизеринец, от которого так и несет за милю вонью Непрощаемых заклятий! Вот смех-то, а?! Они действительно верят, что я могу наслать на них Круцио или что похуже! Кто бы мог подумать - они бояться меня. Меня - Драко Малфоя! Пусть бояться. И правильно делают, что бояться. Порой я и сам себя боюсь. Но не из-за магии… Мерлин, нет, не из-за магии… Хотя, говорят, это тоже магия и посильнее прочих…

Когда все началось? Когда я впервые понял свою хренову ущербность?.. Мне было лет шесть. До сих пор помню, как вчера. Жара стояла страшная. Земля трескалась от зноя, и все розы в нашем саду завяли, как мать ни гоняла домовых эльфов. Она выходила в сад каждый вечер и смотрела, как они умирают у нее на руках, лопаясь в ладонях, только-только напитавшиеся соком жизни, опалово-бледные, хилые бутоны. И воздух был пропитан этим запахом подгнивших листьев, от него нигде нельзя было спрятаться. Все окна в именье были распахнуты настежь. Чуть колеблемые ветром занавески трепыхались, словно больные духи, мучающиеся от жажды. Если бы я не привык с рождения к присутствию приведений, мне, наверное, было бы не по себе бродить в темноте по дому. Я тогда уже спал один. В миленькой маленькой комнатке, обставленной для меня Нарциссой, по ее вкусу. Спальня родителей была за стеной и, задыхаясь от духоты, я мог слышать каждую ночь, как они ворочаются там, издавая непонятные звуки. Тогда я еще не знал, что они означают.

Хотя и не был таким уж невинным. Невинность - слово которое быстро забывается, если ты живешь под одной крышей с Упивающимся, а там, где-то за стенами твоего тихого уютного мирка, недавно закончилась война. Война, который ты еще не понимаешь. Ты еще слишком мал, чтобы понять, что означает это слово. Но слишком умен, чтобы не почувствовать, что ничего хорошего от нее ждать не приходиться.

Нарцисса сорвалась в тот вечер. Она долго сидела на огромной застекленной веранде, молчала и курила, слушая тишину. Даже соловьи перестали петь, затихли, попрятались. Медленно катила луна, огромная, как перекормленный боров, светясь своим опухшим пузом. Наконец она встала и, уткнувшись куда-то в гардины, начала мелко вздрагивать. Отец подошел к ней, она развернулась и зарыдала уже в голос. Она причитала, как полоумная, и все твердила, что больше этого не вынесет, что она умрет здесь вместе со своими цветами, что ей скучно, что что-то огромное и тяжелое давит ей на грудь, не дает дышать. Ей нужен воздух, ей нужно почувствовать, что где-то еще есть жизнь и люди спешащие по своим делам, развлекающиеся, не тревожащиеся ни о чем. Что ей было даже легче, когда она дрожала каждую ночь в пустой постели понимая, что он может не вернуться уже никогда. Потому что в те дни она хотя бы ощущала себя живой, а не спеленатой в сухие лохмотья мумией, которую достали проветриться.

Он нежно провел рукой по ее лицу, по волосам. Мне всегда нравилось смотреть, как он это делает. Что-то появлялось тогда в его лице, оно разглаживалось, становилось совсем юным, и у нее тоже. И я мог представить себе, какими они были, когда все это еще не началось. Он сказал, что ей, возможно, действительно надо отдохнуть от нас, уехать куда-нибудь, развеяться. Нарцисса благодарно улыбнулась ему, они вошли в дом, а через какое-то время появились снова. Он нес ее чемоданы, она переоделась. Подошла ко мне, прежде чем аппарировать, нагнулась и расцеловала в обе щеки, а на глазах опять засверкали слезы, эти противные слезы умиления, которых я всегда терпеть не мог:

-Не скучай по мне, Драко, малыш. Мамочка скоро вернется.

И она оставила нас. Отец недолго постоял, вглядываясь в хранившую аромат ее духов ночь, а потом вернулся ко мне. Он присел в кресло напротив, прикрыв глаза, и тихонько подозвал меня. Я быстро устроился у его ног и он, все так же, не открывая глаз, начал легонько перебирать мои волосы. Мне захотелось урчать, как котенку, от этой ласки. Он уже тогда бывал со мной чаще строг, чем нежен.

Казалось, это длилось вечность. Я, наверное, задремал и очнулся только в своей кроватке. Ковер ярко светился лунным серебром. Я был один. Только размеренный звук капавшей из незавернутого крана воды отдавался гулким эхом от кафеля смежной ванной ¹ . Мне стало так неуютно, так одиноко, словно я вдруг оказался затерянным в огромной пустыне и на много миль - не души. Страшно ощущать себя покинутым, когда ты так мал.

Дрожа от озноба и страха, я на цыпочках прокрался в комнату родителей. Наверное, сам бы я никогда не решился войти туда, но дверь оказалась приоткрыта. Шаловливый сквознячок играл краями балдахина огромной кровати, такой большой для меня, что казалось странным, как люди могут найти друг друга в ней. Я проскользнул внутрь, стараясь не дышать. Луна хозяйничала и здесь, превращая спальню в покои Снежной королевы, нереально сияющие и воздушные.

Мне захотелось залезть в эту гигантскую чашу постели и найти там своего отца, прижаться к нему, ощутить нежное тепло его тела. Я неуверенно прошел дальше и замер. Сейчас я бы мог описать увиденное так, как это обычно делают в дешевых бульварных романах, что продаются в Флориш и Блоттс по цене пятнадцать кнутов за штуку, но тогда я еще не был испорчен дурацкими штампами. Мне пришло в голову только одно, то, что я любил больше всего на свете. Сахарные фигурки, вы знаете? Такие хрупкие, прозрачно-тонкие, изящные… Лунный свет сыграл со мной дурную шутку - я увидел моего отца таким, как одна из этих фигурок, что я хранил у себя в шкафу. Худощавое, точеное тело его мерцало в призрачном свете, прикрытое простыней только на бедрах, лицо было повернуто в противоположную мне сторону, и я мог видеть, как волосы его превращаются в искрящиеся льдинки. На самом деле они светлей, чем у матери, почти белые, как и у меня. Но так было гораздо красивей. И я почувствовал внутри себя что-то такое горячее и странное, что-то похожее на голод, но, в то же время, я знал - сейчас мне кусок в рот не полезет. И это пугающее ощущение расползалось оттуда, снизу вверх, охватывая дрожью все тело…

Он пошевелился во сне, и я стремглав выскочил в коридор. Сердце мое стучало, как у трусливого кролика, а внизу было все так же жарко и… твердо.

Испытать эрекцию в первый раз в шестилетнем возрасте, глядя на собственного отца, это вам не кажется ненормальным?

II

Вероятно, мне нужно просто излить свои мысли на бумаге. Говорят, это помогает. Когда пишешь, с каждый новой строчкой из тебя словно вытекает эта зловонная грязь, и ты становишься чище. Хотя бы на время.

Мне было так жутко, я не мог понять, что же со мной происходит. Наверное, так чувствует себя девочка, которой не объяснили ничего о ее теле, когда у нее идет первая кровь. Я мог спросить что же это было только у Нарциссы. Я умел хорошо лгать к тому времени. Это было самое первое искусство, которым я овладел, но мне никогда не перещеголять в нем Люциуса - вот кто настоящий виртуоз! Она слишком долго знала его. Думаю, она все-таки догадалась, хотя ничего не сказала о том. Может, надеялась, что это всего лишь детская блажь. В конце концов, почти каждый ребенок переживает влюбленность в одного из родителей.

Они и сами были почти дети - капризные, избалованные. Они были такие прекрасные и так похожи в своей весенней, карамельной, но какой-то лубочной, без оттенка чувственности, красоте. Словно брат и сестра. Кто-то должен был уступить, кто-то должен был повзрослеть. И это оказалась она.

Я помню, когда она прекратила свои попытки убежать от проблем, от нас, от своей ответственности и наконец приняла ее. Чего ей это стоило я, наверное, никогда не узнаю. Мы стали друзьями. Ничто не сближает двух людей так, как любовь к кому-то третьему.

Чем он был для нее? Она смотрела на него, словно он ее второй сын. Смеялась, ерошила мои волосы и говорила, что мальчики никогда не взрослеют. А в глазах было что-то, чего я до сих пор не могу распознать. То ли тоска, то ли усталость. Мы вместе проводили свое время, болтая и играя, пока он пропадал на бесконечных приемах, гостил у друзей или посещал своих любовниц. Возможно, то, что я никогда не знал его по-настоящему, так пленяло меня. Он мнился мне каким-то неземным существом, сродни небожителям, тогда как мать лишилась этого титула, спустившись с небес. То, что доступно, - уже не чудо.

Люциус относился ко мне так, будто каждый день заново открывал для себя, что я существую. Пока я был маленьким, он возился со мной, как с одним из своих щенков. Когда же я перестал быть крошечным и забавным, он потерял ко мне всякий интерес. Все наше общение сводилось к совместным ужинам да редким прогулкам, на которые подбивала его Нарцисса. Только в те дни, когда в доме собирались гости, меня, словно забытую игрушку, доставали с антресолей и предъявляли на всеобщее обозрение.

Нарцисса пыталась объяснить мне: для Малфоев детство - всего лишь неприятная потеря времени. Нужно подождать, нужно дотерпеть до тех пор, пока он сможет общаться со мной, как с равным. И тогда все будет по-другому. Да, все будет по-другому. Но не так, как Я того хочу.

Хочу с каждым днем все сильнее, и от этого никуда не деться, нигде не спрятаться. Ни среди пьяной гулянки, ни на квиддичном поле, ни в книгах, ни в мыслях - там хуже всего, потому что там я остаюсь один на один сам с собой. С тем собой, которого боюсь больше, чем отец Волдеморта.

Ха! Он ни капли не был рад его возрождению. В день, когда он вернулся со сборища Упивающихся, на нем лица не было. Не только потому, что он чувствовал за собой какую-то вину перед господином. Для Малфоев предательство совершенно естественно. Мы из тех, кто всегда стоит по правую руку от любого правителя, с медом на устах и стилетом в рукаве. Нам не доверяют, но мы умеем быть незаменимыми и потому всегда урвем свое, оставив поверженного властителя и так же легко перейдя на сторону победившего. Но Волдеморт пришелся не к сроку. Он был слишком безумен, а потому черезчур опасен в любом случае - как победитель и как проигравший. С тех пор все стало еще хуже.

III

Я потерял то, что за неимением другого слова можно назвать девственностью, в четырнадцать лет. Не раньше всех, понятно. Она была еще младше, эта девчонка. Сейчас я уже даже не вспомню ее имени, не говоря о том, что бы воспроизвести в памяти черты лица. Скорее всего, она казалась мне тогда привлекательной…

Дело было на летних каникулах, у нас в именье. Мы сбежали из-под надзора десятков взрослых глаз и спрятались на чердаке. Там было тепло и сухо, за круглыми оконцами докучливо барабанил серенький дождь. Она ни черта не умела, хотя это было и не важно - я тоже имел весьма обширные теоретические познания, которые горел нетерпением применить на практике. От нее пахло шоколадом и апельсинами, которые она ела. Всегда терпеть не мог апельсинов. И она была какая-то мокрая: эти ее губы, вязкие от сладостей, обломанные ногти, дурацкое белье. Она натужно сопела мне в ухо и глупо хихикала, пока я стаскивал с нее платье, - его я почему-то помню во всех деталях, белое такое, в крупный синий цветок, - не чая разделаться со всем этим поскорей. Никаких особых ощущений в тот раз мне испытать не довелось. Все закончилось слишком быстро.

Я не интересовался тем, что случилось с ней потом. Но она, кажется, была дочерью одной из французских подруг Нарциссы, и мне смутно чудиться, мать как-то говорила, что моя девчонка умерла. То ли рак в запущенной стадии, то ли еще черт его знает что.

У меня было много любовниц после нее. И любовников так же. Мне вообщем-то все равно было с кем. В пятнадцать лет вы возбуждаетесь при виде бублика. И я никогда не оставался с ними подолгу. Насытив свою страсть, я так же быстро остывал к объекту, еще недавно ее питавшему.

Тогда ко мне пришла шальная мысль: а что, если переспав с отцом, я так же прекратил бы мучиться от своего желания? Идея прочно засела в моей голове, и мне приходилось изо всех сил напрягаться, что бы не заливаться маком каждый раз в его присутствии.

А потом, как-то незаметно, я достиг того мифического возраста, о котором говорила мать. Все переменилось.

Наше сближение началось довольно необычно. В тот вечер мы с Нарциссой остались одни в доме. Она раньше всегда ждала его возвращения. Честно говоря, я не мог понять, зачем. Со временем это прекратилось. Вот и тогда, посидев немного со мной у жарко натопленного камина, - я сломал ногу, упав с метлы во время матча, и мать настояла, что бы меня забрали домой посреди учебного года, когда выяснилось, что лечение идиотки Помфри только вызвало осложнения; кости срослись в два дня, но я не спешил возвращаться, - она пожелала мне доброй ночи и поднялась в спальню. Я погасил свет и долго сидел, заворожено глядя на пламя.

Уже далеко за полночь до слуха моего донесся звук крадущихся шагов. Я слышал, как отец вошел в гостиную, видимо, не ожидая тут никого застать и остановился у стола, наливая себе коньяка из графина.

Я выглянул из своего укрытия за спинкой дивана. Он резко вздрогнул и замер, пристыжено, будто нашкодивший кот, пойманный на месте преступления. Вероятно, такая вольность могла мне дорого обойтись в любое другое время. Он никогда не бил меня, но есть вещи и похуже физической боли.

-Драко?

По голосу я понял, что он слегка перебрал. На самом деле, его довольно сложно напоить. Он обычно ссылается на наследие каких-то ирландских предков. В нашей крови столько всего понамешано! Хотя она, несомненно, одна из самых чистых в магическом сообществе.

-Что ты тут делаешь, ребенок?

Он с улыбкой, от которой у меня всегда начинает нудно стягивать живот, присел на краешек софы, придерживая двумя пальцами стакан. Его тетушка любит повторять, что в племяннике "чувствуется порода". В маленьких, на удивление изящных конечностях его, она, без сомнения, чувствуется сильнее всего.

-Я кажется уснул… - ответил я невпопад.

Впрочем, он меня и не слушал, погрузившись в собственный мир грез и только рассеянно кивнул на мой ответ. Блики огня золотили напиток, игриво разрисовывая его лицо, превращая знакомые черты в гротескное подобие самих себя. Будь я Дон Жуаном, фанатично ищущим свой недосягаемый образчик "чистой красоты" ² , я бы нашел в его внешности миллион погрешностей. Да и будучи самим собой, разумом я вполне осознавал, как далек он от совершенства. Но когда разум жил в согласии с сердцем? А оно твердило мне, упрямо не поддаваясь ни на какие уговоры, посулы или угрозы, что человек, которого я вижу - ангел, на миг слетевший на землю.

И вдруг он начал говорить. Каждое его слово бережно хранимо где-то в моей душе. Но вам я не скажу. Вам этого знать не надо. Даже если вы - всего лишь гладкие страницы дневника. Мы проболтали всю ночь. Небо на востоке начало розоветь первыми всполохами зари, когда он поднялся, разминая онемелое тело и, небрежно-ласково щелкнув меня по носу, проговорил:

-Пойдем-ка спать!

Я так устал, что мне не пришло в голову ничего непристойного. Но это была очень приятная усталость.

IV

Оказывается, бумагомарание - не самый плохой способ убить время. Особенно, если ночь за окном неспешно прогуливается в летнем наряде и стучит зелеными ветками в окно.

Конец шестого курса… Я летел в именье как на крыльях. Мать собиралась погостить месяц в Каннах, у тетушки Гертруды. Она уехала за две недели до каникул. Выходит, у меня есть еще две недели, которые я могу провести вдвоем с отцом. Наедине. От этой мысли меня поминутно бросало из озноба в жар. Я не помню, как добрался до своей станции. Словно в лихорадке, бросив багаж на попечение эльфов ³ , я аппарировал прямо к дверям дома. Отец сам научил меня еще пару лет назад.

В голове стучало только одно назойливым молоточком: вот сейчас я поднимусь к нему в кабинет, вот устрою ему сюрприз!.. Он вздрогнет, конечно, поморщится, приструнит меня, как обычно: "Драко, ну сколько можно вести себя так! Ты уже не ребенок.". А в глазах все равно в ответ запляшут чертики.

Его глаза… Я мог бы подобрать сотню эпитетов, но, пожалуй, этот будет лучше всего - они похожи на затянутое свинцовыми тучами зимнее небо. Кто-то скажет - просто серые. Вы им не верьте. Я лучше знаю.

В один миг я взбежал по лестнице, подергал ручку кабинета. Заперто! Неужели? Неужели? Нет, он не мог так поступить, не сегодня! Я вернулся вниз, заглянул в столовую, выбежал в сад, - только ветер прогуливался по пустынным аллеям, гоняя неведомо откуда занесенный пух. Ничего. Жалким эхом: ничего.

Наконец я заметил нелепо подпрыгивающего на своих тонких ножках домовика. Он крутился вокруг меня уже давно, но я был слишком поглощен своей затеей. Я раздраженно поинтересовался, чего ему понадобилось. Вместо ответа он робко протянул вперед конверт, онемев от ужаса. Полагаю, я выглядел действительно разъяренным.

Я осторожно и очень медленно вскрыл печать, уже догадываясь, что там будет. Мне хотелось оттянуть неприятный момент как можно дольше.

"Драко!
Хочу поздравить тебя с окончанием учебного года. Видел твой итоговый табель, впечатлен. Этот год оказался успешным, в сравнении с предыдущими. К сожалению, я не смогу присоединиться к тебе за ужином, поскольку ранее принял приглашение от Макнейеров. Надеюсь, ты найдешь, чем занять себя.

Люциус Малфой"

Я отчаянным жестом скомкал пергамент и тут же заметил, что Бино все так же смотрит на меня, расширив свои и без того громадные бездумные глазенки до размеров чайных блюдец. Как я мог позволить себе поддаться эмоциям в его присутствии!

Я выхватил палочку:

-Круцио!

Домовик жалобно вскрикнул, мордочка мучительно исказилась. Они становятся такими забавными при этом! Сжавшись в комочек он бился в судорогах, елозил по земле, зажимая голову ручонками, в безуспешной попытке выгнать оттуда терзающее его жало. Бесполезные, безмозглые твари. Они словно нарочно придуманы, чтобы срывать на них зло. Такие хрупкие, вот-вот переломятся, но живучие, как муравьи ⁴ . Мне нужно учиться быть более собранным. Я до сих пор мог применять подобные заклинания только в крайнем бешенстве ⁵ .

Наконец я отпустил его. Дождавшись, пока боль уляжется, что заняло не больше пяти секунд, эльф стремглав бросился прочь. Я не стал его задерживать. Прошелся еще немного, вдыхая теплый и чистый воздух, озолоченный ароматом жасмина. Пользуясь тем, что здесь никто боле меня не побеспокоит, зарылся с головой в великолепное сплетение нежных лепестков. Свежесть их бодрила.

Влекомый какой-то невидимой силой, я вернулся в особняк. Здание молчало, погруженное в полуденную дрему. Я снова взошел по лестнице, теперь уже гораздо спокойней, не сбивая ноги о порожки и, незаметно, оказался у дверей отцовской спальни.

Комната казалась нежилой, настолько подавляли царившие в ней блестящий порядок и чистота. Но, присмотревшись получше, можно было различить следы пребывания человека. В проеме незатворенной дверцы большого платяного шкафа виднелся краешек мантии, огромный букет лилий сиротливо белел на маленьком круглом столике в углу, забытая книга, примятая на сгибе…

Я сел на кровать. Наволочки еще не меняли, я ощутил слабый, едва уловимый запах. Его запах. Я уткнулся лицом в подушку, как в кусты жасмина чуть раньше. Однако, этот запах был еще лучше, только он не освежал, а, напротив, от него становилось душно, жарко, не возможно дышать. Я поджал колени к груди, свернулся калачиком. Пожалуйста, Драко, только не плакать, Мерлина ради!

Было так мерзко чувствовать себя настолько зависимым от кого-то другого, настолько уязвимым. И я понял, что имела ввиду Нарцисса тогда, много лет назад, рыдая на веранде в знойной ночи. Я тоже испытал это. Что-то огромное, горячее, сдавливающее грудь, мешающее сделать вдох, в котором ты так нуждаешься. Хоть еще один вдох!

Я судорожно сжал кулаки и только тут понял, что все еще держу записку в руке. Хмыкнул, хотел сжечь ее, а потом вдруг передумал, разгладил, сунул в карман. Перечитаю на досуге. Когда снова проникнусь щенячьим восторгом, подобным утреннему.

Рассеянно раскрыл лежащий рядом томик. Книга была на французском. Взгляд мой уткнулся в строки:

"Tandis que moi, je porte le cachot au dedane de moi, au dedans de moi est l'hiver, la glance, le desespoir, j'ai la nuit dans l'ame." ⁶

Мне захотелось выть. Неужели, Мерлин, никуда не возможно спрятаться от этой боли?

Хотелось сделать что-нибудь, как-то излить свою злость. Заколдовать все его мантии розовый цвет? Или превратить текст документов в стихи? Безумные идеи, вряд ли мне это сойдет с рук. Перевешать всех его шавок, что сейчас, вместе со мной, дожидаются своего хозяина! Я ему не один из этих убогих существ, для которых смысл жизни - слепая, рабская любовь к господину!

В полумраке коридоров, мягко, неслышно звучат шаги. Я добрался до псарни. Ее обитатели рычали, гонялись друг за другом, устроив потешную возню. Я придумал кое-что получше. А потом, можно будет все свалить на домовиков.

В моей комнате стояли еще не распакованные чемоданы. Из одного я достал приготовленное недавно зелье. Пара дней дизентерии псам обеспечена. Жалкая, никчемная месть, но все-таки немного легче. За одно я решился проверить свой тайничок. Когда живешь с родителями, дабы прятать от них свои вещи, воспользуйся психологией. Вздумай мать или отец нагрянуть ко мне с проверкой, они стали бы искать место, защищенное заклинаниями. Таких у меня было предостаточно, однако я и ни надеялся, что им не под силу справиться с такой чепухой, а потому не прятал там ничего существенного.

Я провел рукой под кроватью и улыбнулся. Старый добрый магглский способ как всегда себя оправдал. Я содрал липкую ленту и вытащил наружу закрученные в нее сигареты. Мне пришлось заплатить за них кучу галеонов по официальному курсу в магглской части Лондона, но оно того стоило. Я взял одну, а остальное вернул на место.

Закончив свои темные делишки на кухне, я забрался на чердак. Древний, надежный чердак, сюда разве только призраки залетают, да и то не часто. Под крышей за многие годы скопилось столько сырой магии, что вверху, под балками, постоянно потрескивает, шебуршится и искрится. Иногда, поднявшись сюда через пару часов, после того, как ты отсюда спустился, можно обнаружить себя в совершенно не похожем месте. Тут постоянно все меняется.

Прикурив, я прислонился лбом к стеклу, глядя, как день линяет в ночь. Сумерки сгущались медленно, сине-лиловые, таинственные. Перед глазами моими от курева уже плясали серпантины и юркие змейки, с удивительно подвижными, яркими глазками. Слегка познабывало.

Я не видел, как отец вернулся домой - окна чердака, у которых я сидел, выходят на другую сторону. Помню только, как услышал эти звуки. Сначала мне показалось, что меня продолжает глючить и я еще повеселился. Раньше травка не вызывала слуховых галлюцинаций. А потом осознал, что звуки эти уже слышал прежде.

Мы с родителями, в одну из таких редких семейных поездок, остановились в Лилле, послушать концерт какого-то выдающегося органиста. Меня зачаровало то, что он играл. Сам по себе голос этого инструмента, не похожий ни на что другое, будто прирученный ветер, послушно вздыхающий, работящий, пойманный в ловушку, мечущийся вверх и вниз по трубам, в слепой надежде выбраться, был прекрасен. И эта музыка… Мать сказала, что ее написал один маггл. Он умер очень молодым. По-моему, его убили во время одной из их войн. Жеан Ален ⁷ , так его кажется звали.

Я успел позабыть, что у нас в доме имеется орган. Впрочем, это и не странно - особняк такой огромный, в нем легко заблудиться. В гостиной стоит пианино. Мать порой играет на нем. А иногда, - очень редко, - отец. Она как то рассказывала мне, что в университете он занимался магией музыки. Но, то ли что-то пошло не так, то ли кто-то высказался в том смысле, что его успехи не слишком впечатляют… Короче, он забросил свои занятия и никогда и словом не обмолвился о них. В этом отношении он очень ранимый. Если в политике, в делах бизнеса его кредо вертеться и гнуться, куда ветер подует, то, когда речь идет о талантах человека, он становиться принципиальным, уязвимым, словно дитя. Или быть первым, или никак.

Я вышел на лестничную площадку, перегнулся вниз и полностью погрузился в невесомую, нежную музыку, похожую на взмахи крыл голубовато-серебристых бабочек, на неуловимый свет луны…

Сколько я там простоял, я не знаю. Все закончилось так же внезапно, как и началось. Я прошел в свою спальню, стараясь ни чем не выдать собственного присутствия. И одурь, и сон, как рукой сняло. Ворочаясь под одеялом я слышал, как отец подошел к моей двери. Постоял там недолго, но даже не заглянул.

Маясь от безделья, не зная, как скоротать остаток ночи, я пошарил в ящиках стола и отыскал там эту тетрадь. Возможно, теперь записывать свои мысли станет для меня традицией.