Я-шел-сквозь-ад - шесть недель, и я клянусь
Там-нет-ни-тьмы - ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль - от шагающих сапог,
И нет сражений на войне.
Р. Киплинг.

28.09.

Утро было сырое и туманное. Мы с Северусом аппарировали на станцию перед самым отправлением поезда. Он коротко пожал мне руку. Я видел, что он хочет поскорее разделаться с этим. Я не стал его винить. Нарцисса была его другом. Может статься, самым близким и дорогим из всех. Вчера я как-то забыл об этом, поглощенный собственными переживаниями. Бессонная ночь, полная размышлений, в какой-то мере поставила все на свои места. Я слышал, как за дверью то и дело раздавался приглушенный шепот. Пару раз заглядывали Пэнси и Блейз с Алексом. Я не хотел, чтобы они узнали, мне противна была сама мысль о том, чтобы становиться объектом всеобщего сочувствия и сопереживания. Но слухи по школе расползаются быстро. Я сказал им, что хочу побыть один, и они не стали навязываться. Меня не за что жалеть. Я потерял родного человека, но я стал старше. Утраты - необходимая часть нашей жизни.

Сейчас все кажется таким простым. Слишком многое успело произойти за этот день. Возможно, я уже не смогу с точностью представить себе все то, что творилось в моей голове, пока я бессмысленно пялился в окно на проносящиеся мимо рощицы и поля, прижавшись лбом к стеклу. Состав шел полупустой, я был один в вагоне.

Добравшись до дома, я первым делом нашел отца. Я знал, что рано или поздно увижу ее. Такую, какой она стала. Не мою мать, а что-то имеющее к ней весьма далекое отношение. Нечто, бывшее когда-то моей матерью. Увижу ее руки, ласкавшие мои волосы, превратившиеся теперь в подобие прозрачных восковых свечей, тонких и безжизненных; ее губы, целовавшие меня, сведенные посмертной судорогой, что не разомкнутся больше никогда и не выпустят наружу птичку легкого смеха; ее волосы, казавшиеся чем-то живым, когда ветер играл ими, и солнце золотило их, разбросанные по атласной подушке гроба чесаной паклей. Я так живо мог представить себе все это, виденье возникало перед моими глазами, стоило лишь на миг сомкнуть их, и мне хотелось отсрочить этот миг как можно дольше.

Люциус был в своей спальне. Я вошел, когда он одевался. Он посмотрел на меня через комнату, отыскивая что-то на кровати. Рубашка, накинутая на плечи, была распахнута, открывая полностью едва согретую летним загаром грудь. Я на миг застыл в дверях, уцепившись за ручку. Как я мог смотреть на Поттера? На кого-то другого вообще? А потом устыдился этих мыслей в подобный момент. Здесь, под этой крышей, лежит еще не погребенное тело матери, а я пялюсь на ее мужа. Черт, на своего отца! С другой стороны, я хотя бы не могу считать себя лицемером. Я не притворяюсь, что это что-то изменило. Боюсь, этого вообще ничто не изменит.

Он едва ли заметил меня, машинально кивнув, обнаружив в комнате чье-то постороннее присутствие. Я прошел дальше и устроился на стуле возле туалетного столика.

-Здравствуйте, отец.

-Драко, - рассеянно отозвался он, застегиваясь, будто просто припоминая, что у него есть ребенок, которого так зовут.

-Я только что с поезда.

-Хорошо доехал?

Я кивнул.

-На какой час назначена церемония?

-В четыре, - он поморщился. - Мерлин, как это не вовремя! Приходиться решать столько проблем сразу. Я ничего не успеваю. Дом вверх дном… Почему у нас нет экономки?

-Вы же знаете, она любила все делать сама. Говорила, что так она может почувствовать себя полезной.

-О, да! Прекрасно, - он усмехнулся. - Завтра же нужно обратиться в агентство и попросить их подыскать толковую женщину.

-Я мог бы это сделать.

-Будь добр, - согласился отец.

Он отвернулся, отыскивая что-то взглядом.

-Куда она могла положить эти чертовы запонки? Ведь я просил оставить их на видном месте!

-Вы ищите это?

Я заметил пару серебряных с инкрустацией запонок в маленькой вазочке, прямо посредине стола. Нарцисса обычно занималась всеми нашими мелкими проблемками, в том числе и тем, чтобы относить украшения на починку к ювелиру.

-Ах, да, - он немного виновато улыбнулся.

Люциус протянул руку и застыл, словно не решаясь коснуться их, потому что его прикосновение сотрет последний след ее руки, живой и теплой, державшей запонки. Он провел над поверхностью металла, не касаясь его, кончиками пальцев. Потом заметил мой взгляд и быстро поднял их.

-И оставь эти формальности. Я давно просил тебя называть меня по имени, хотя бы когда мы наедине.

-Как скажи… как скажешь, Люциус.

-Ну вот и хорошо.

Внезапно мой взгляд упал на стоящую на столике фотографию в изящной рамочке. Белокурый мальчуган улыбался мне и махал рукой. Я мог подумать, что это фотография - моя. Но стоило приглядеться чуть лучше и сразу становилось понятно, что в нас вообщем-то довольно мало общего.

-Кто это? - спросил я.

-Ты его не знаешь, - отец быстро опустил фото стеклом вниз.

Я наблюдал за тем, как он натягивает пиджак, аккуратно и педантично расправляет складочки на манжетах. Он делал это совершенно автоматически, будто его разум не принимал в этом процессе никакого участия. Он явно был далеко отсюда. И я спросил его:

-Ты любил ее?

Он замер не больше чем на секунду, прежде чем сказать, продолжая изучать себя в зеркале:

-Аврора всегда говорила, что в черном я похож на оголодавшего вампира, - отец хмыкнул. - Она была права.

-Мистер Малфой, - в отверстии камина, заставив нас обоих вздрогнуть, появилась, как обычно невозмутимая, голова Барка, - мистер Грейф желает переговорить с вами.

-Пусть подождет пару минут, - отозвался Люциус, - я спущусь в гостиную.

-Хорошо, сэр.

-Кто-нибудь может мне объяснить, в чем заключается смысл похоронных агентств? - вздохнул отец. - Ты платишь им деньги, чтобы они взяли все заботы на себя и оставили тебя в покое, а в результате они дергают тебя каждые полчаса, дабы согласовать цвет пригласительных карточек и количество ленточек в венке. Это последний раз, когда я связываюсь с людьми. Запомни, Драко, нелюди делают свое дело гораздо лучше. Все они боятся, что рано или поздно мы вышвырнем их прочь пинком под зад, когда такое соседство начнет казаться нам черезчур рискованным.

Он кинул на свое отражение последний взгляд, прежде чем выйти из комнаты. На пороге обернулся и сказал мне:

-Отдохни немного, пока есть время.

Когда он вышел, я поднял рамочку с фотографией и открыл ее. Из задника выпал тщательно сложенный и затертый, пожелтевший от времени листочек. Письмо, начертанное неуверенной детской рукой. Буквы, то пузатые, как добродушные длинноусые фермеры, то узкие и прижимистые, словно чопорные старухи, разбегались вверх и вниз по строчкам, выделывая затейливые кренделя, расшаркиваясь и приседая в причудливом танце.

"Здравствуй, братик!

У меня все хорошо. Вчера мы ездили кататься по морю. Оно такое огромное! Ты даже удивился бы. Больше чем наш пруд, больше чем все реки. Такое громадное, ну прямо как слон! Хотя папа говорит, что там можно и слона утопить. Правда можно, ты знаешь? Мне купили новый сюртучок и штанишки, совсем как у взрослого. Тетя Глория сказала, что я теперь совсем как большой. Мы фотографировались в саду. Папа сказал, что я могу послать одну карточку тебе. Мне очень хочется, чтобы ты тоже был тут. Мы по тебе скучаем.

Папа часто со мной играет. Больше, чем в прошлом году. Я хочу, чтобы он был мной доволен, как тобой.

Скоро мы уже опять увидимся.

Гарет".

Мерлин! Сколько же боли оно должно было причинить ему? Такие простые и невинные слова… Неужели, он любил его настолько, что… Неужто он сделал все только ради него? И он отказался от этого? Не оценил? Предал его, бросил, оставил… Как он мог!

Мне хотелось кричать. Сделать что-то. Но я мог только заставить себя успокоиться, осторожно вложить письмо обратно и оставить спальню, вместе с прошлыми печалями. Мне вполне хватало настоящих.

После обеда зарядил дождь. Когда одинаково безликие для меня, обряженные в черный атлас и кружева, шерсть и лен, родственники и друзья семьи протащились вереницей сквозь распахнутые двери малой гостиной, превращенной в подобие усыпальницы, где посредине, на помосте, покоился небольшой деревянный гроб, окруженный корзинами с удушливо воняющими белыми розами, и ледяной настолько, что, казалось, можно было различить мелкие кристаллики, поблескивающие на стенах. Когда вся эта элегантная, почти беззвучная толпа вылилась чернильной струйкой в ненастный день и проскользила меж надгробий и обелисков к фамильному склепу - месту ее последнего пристанища. Когда, наконец, тяжелые створки дверей захлопнулись за ней навсегда, я начал понемногу осознавать, что это все. Что двери не откроются вновь, и я действительно, больше не увижу ее. Ее нет. На самом деле. Это был не сон.

На обратном пути, покачивая зонтами и отряхивая с пол плащей мелкую изморось, гости начали переговариваться. Возвращение в гостиную особняка было схоже с возвращением из царства Аида. Не было благоговейного молчания. Прилепленные намертво к лицам маски участия и сочувствия казались до боли фальшивыми. Они переговаривались вполголоса, они обсуждали ее так, словно имели на это право.

Я отыскал Люциуса. Он разговаривал с изящной русоволосой женщиной, в чертах лица которой мне почудились другие черты. По ее выговору я опознал незнакомку. Эстер Дюпре. Та самая французская подруга матери, дочь которой была моей первой девушкой. Теперь я вспомнил ее имя - Миа. Миа Дюпре. Наверное, после ее смерти матери казалось, что она не переживет этого горя. Она провела сотни бессонных ночей, выплакала все глаза. Но горе ушло. Рядом я заметил девушку с младенцем на руках. Я понял, что это ее сын. У нее новый ребенок, новая улыбка и она откровенно флиртует с мужем лучшей подруги на ее похоронах. Жизнь берет свое. Рано или поздно.

Не важно, чтобы не произошло. Умер ли один человек или сотни тысяч людей. Все забудется, порастет травой. Раны затянутся. Вы умрете, но жизнь будет по-прежнему течь в своем русле. О вас погрустят и забудут. Этот цикл никогда не остановится. Я не знаю, пугает ли меня эта мысль или, наоборот, утешает.

Но смирится с ней тяжело.

Мне было противно наблюдать за всей этой возней и представлением, что они устроили. Половина присутствующих даже не знала ее как следует, чтобы расточать дифирамбы и притворно скорбеть. Я ощутил тошноту. Наверное, было бы забавно, если бы меня вдруг вывернуло на одну из этих разряженных дам. Было бы занятно взглянуть, как с нее слетит эта показушная гримаса, как она завопит…

Я не мог дольше находиться там. Потому что было и еще кое-какое, очень приятное ощущение, сулившее освобождение, щипавшее меня под кожей век. Горе мое, до того часа, было сухим и болезненным. Теперь же я почувствовал, что оно готово излиться слезами. Я должен был остаться один, никто не должен был этого видеть.

Я в самом деле плакал. Не очень долго, но мне стало спокойней, боль смягчилась.

Я сидел у себя, наблюдая, как постепенно наползает на мир мгла, поглощая и этот день, и всю суету. Он растаял вдали и тоже стал прошлым. Еще одним тяжким воспоминанием, но не более того.

Ночь давно вступила в свои права, когда я вдруг остро осознал, что не ел со вчерашнего утра. Я выглянул в коридор. Дом молчал. Все те гости, что не разъехались, уже устроились в спальнях восточного крыла. Я решил проверить, не осталось ли в гостиной чего-нибудь, чем можно было бы перекусить.

Комната была освещена ярко пылающим камином. На фоне ревущего пламени вырисовывалась фигурка отца, застывшего перед ним с зажатым в руке бокалом. Можно было подумать, что он собирался отпить из него, да так и забыл, поглощенный этим зрелищем. Вероятно, он стоял так уже долго. Что-то в странной оцепенелости позы говорило мне об этом. И тут он резко замахнулся, и хрусталь, крякнув, раскололся от удара о каменную кладку, а осколки, осыпавшись в золу, полопались от жара, озаренные жгучей вспышкой, порожденной горючей жидкостью, пролившейся по поленьям.

А потом он сделал нечто еще более странное. Он закатал рукав на левой руке и…сунул ее прямо в огонь. Не переменив позы, даже не напрягшись. Казалось, он не чувствует боли. Он словно хотел стереть что-то с кожи, выжечь, раз и навсегда. Не могу сказать точно, как долго это продолжалось, только он вдруг отдернул руку прочь, прижимая к груди, будто больное дитя, и сел на пол, сжавшись, повернувшись ко мне лицом

Я подошел к нему, и он поднял на меня потерянный, беспомощный взгляд. Наверное, это было мое самое тяжелое испытание. Я растерялся. Я представить себе не мог, что он может оказаться таким слабым. Я слишком привык верить в то, что он всегда все знает, понимает и может решить любую проблему. Эту проблему предстояло решить мне. Смириться с тем, что и он тоже слаб, как любой другой человек и найти в себе силы быть стойким за нас двоих.

Я взял его за покалеченную руку и увидел это. Я видел метку и прежде. Пару раз мельком. Но на этот раз она предстала во всем великолепии. Посреди покрасневшей, начинающей покрываться болезненными волдырями нежной плоти, она была холодна, нетронута и неистребима. Я не мог вылечить ожог заклинанием, потому что близость метки отзывалась на любое использование самых безобидных чар острым покалыванием в области пальцев. Это была чужая территория. Я еще раз поблагодарил Северуса за его уроки, и Мерлина за свои способности к зельям. Приготовить нужный состав заняло бы у меня не больше получаса.

Я помог отцу опереться о мое плечо и усадил его в кресло.

Он не издал ни звука, пока я возился с отваром. Я начал осторожно обрабатывать пострадавшую поверхность его руки, когда нарциссин ворон с хриплым карканьем потревожил тишину гостиной. Он вспорхнул на одну из скульптур, стоявших у стены и уставился на нас так пристально и тревожно, словно мог понять и представить себе все произошедшее.

Люциус облизал губы и заговорил. Откинув голову и иронично прищурившись, он продекламировал, этим своим прекрасно поставленным баритоном, который поверг бы в отчаянье любого профессионального актера из ведущих Лондонских театров, пожелай он составить им конкуренцию:

-Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда! ²⁴

Я посмотрел ему в лицо, на миг приостановив свое занятие. На губах его играла вымученная, краткая усмешка. Он поймал мой взгляд и позвал меня:

-Ангус.

Я вздрогнул. Он никогда еще не называл меня этим именем. Мама использовала его часто, а вот он - ни разу. Я такого не помнил. Я смотрел на него, но он словно бы забыл, что хотел сказать. Уже когда я снова наклонился над его запястьем, теперь аккуратно снимая остатки мази, он прошептал, так тихо, что я едва различил эти слова:

-Да…я любил ее…

Я унял частую дрожь, мешавшую пальцам двигаться так проворно, как того требовалось, и принялся за перемотку, не крепко, но плотно накладывая бинт. Закрепив последний узел, я почувствовал, что он неотрывно наблюдает за мной. Я замер, снова устремляя взгляд на его лицо, такое потерянное и далекое, и тут же ресницы его дрогнули, поднимаясь, он резко наклонился ко мне, и меня будто окатило из ледяного душа.

Этот взгляд… Я не смогу описать его точно, слишком много всего в нем посмешалось. Сначала я подумал, что он пьян. А потом вдруг мне стало жутко, потому что я осознал, что он кристально, абсолютно трезв. Возможно, тот бокал, что он разбил, был первым, какой он сегодня взял в руки. И от этого мне стало не по себе еще больше. Он коснулся моей щеки, почти жестко, надавливая пальцами на кожу так, что должны были появиться белые полосочки, уперся ладонью под подбородок, очертив указательным пальцем линию моих губ. Однако глаза его при этом не отрывались от моих глаз. И от их выражения где-то в глубине меня гулко ухнуло и оборвалось что-то. Пустой, холодный, совершенно безумный взгляд.

-У тебя ее глаза…. - прошептал он, наклоняясь невыносимо близко.

У меня перехватило горло, стало невозможно дышать. Зябко и жарко одновременно. В мозгу забился исступленный панический ужас. Это был не тот человек, которого я знал и любил. Это было неизвестное, жестокое, беспринципное существо, которое я уже однажды видел, тогда, в июне. Существо, способное причинить мне боль, обидеть, унизить, способное на… все. Сам не осознавая того, я вдруг понял, что надо сказать.

-Отец…

Мне удалось вызвать его обратно. Люциус заморгал, отшатываясь назад и удивленно спросив:

-Да?

Тени, роняемые пламенем на его лицо, резко очертили заострившиеся скулы, высветили синие ложбинки под нижним веком и оттенили нездоровую бледность алыми бликами.

-Ты спал сегодня? - спросил я его.

-Не помню.

-Когда ты в последний раз спал вообще?

-Не знаю, - он вздохнул и закрыл глаза, чуть нахмурившись, точно ребенок, не желающий, чтобы его отчитывали.

-Я приготовлю тебе сонное зелье. Тебе нужно отдохнуть.

-Не надо, - он покачал головой. - Там, в моем кабинете, есть готовое.

-Хорошо, тогда я сейчас принесу.

Я разбавил настойку и подал ему бокал. Он, поморщившись, послушно выпил его и позволил мне проводить его до спальни. Лишь когда я хотел помочь ему раздеться, он удержал меня, улыбнувшись.

-С этим я пока что в состоянии справиться сам. Иди спать, Драко. Тебе тоже не помешает восстановить силы.

Я оставил его. Наверное, немного позже, я все же пойду посмотреть, как он спит. Мне самому сегодня все равно не уснуть.