Автор:LemonTree
Пейринг: Рон Уизли/Драко Малфой, Гарри Поттер/Драко Малфой
Рейтинг: R
Жанр:drama
Саммари:к вопросу о том, можно ли любить двоих.
Дисклеймер: Все права на персонажей, сюжеты и прочее остальное - у Дж.К.Роулинг. Не претендую, не извлекаю выгоды.
Щелчок зажигалки.
В ночной тишине звучит как щелчок взведенного курка: он делает первый глоток - не затяжку, а именно глоток - остро пахнущего, сухого дыма. Теперь ему нужно дотянуться до пепельницы. Он протягивает руку к тумбочке, берет металлический плоский предмет и, не глядя, ставит себе на грудь.
Он один в комнате. Ночь такая глубокая, дышит влажным покоем и мелиссой, июльская ночь, просвеченная дальней зарницей.
Его простыни скомканы и сбиты в жаркий комок.
Сверху, через ветхие балки потолка, просачиваются эти звуки. Зажатые ладонями стоны, вскрики сквозь зубы, вдохи и выдохи, неровные, неверные, неловкие. И апофеозом – долгий тоненький взвизг, скулеж, словно у щенков, наконец-то дорвавшихся до материнского молока.
Суки.
Потаскушки.
Оба.
Он щурится, выпуская дым изо рта, делает губы колечком, и белесый, туманный круг сигаретного дыма на миг зависает над кроватью, а затем расплывается, исчезает в запахах мелиссы и предрассветной росы.
Он откидывает голову назад, запрокидывает её так, что острый кадык торчит прямо в потолок.
Су-ки.
Он ненавидит их сейчас: чувствует свою ненависть сквозь тяжелые запахи табака и влажных от пота простыней.
Она вроде животного, притаившегося в углу этой комнаты. Косматое, зеленоглазое животное. Гиена. Один бок окровавлен. С желтых клыков капает слюна.
Гиена. Она рычит, и он усмехается.
Ха-ха, как смешно, Рональд. Он называет свою гиену сукой. Она сука, грязная сука: сосредоточие всех его обид и грехов. Но это его ручная сука. В отличие от тех, двоих.
У его гиены свалявшаяся грязно-рыжая шерсть.
Иногда он принимается фантазировать, какой она была раньше, прежде, чем он приручил её: красивым темно-рыжим животным, воплощением свободы… Воплощенной яростью, грациозной и неистовой. У неё были белоснежные крепкие клыки, и глаза… Глаза точь-в-точь как у него: внимательные, зеленые.
Да.
Такой она была, его сучка.
А теперь вот, полюбуйтесь-ка. Клочья шерсти, розоватые залысины, ребра торчат, как нелепый кривой каркас, с брюха кожа свисает, точно бурдюк. Затупившиеся клыки и слезящиеся полуслепые глаза.
Она подыхает? О нет, - он выпускает дым прямо в тупую злобную морду, - суки не умирают.
Нет, нет.
Мысленно он пинает эту тварь, и она с тихим, почти покорным стоном, уползает прочь.
Хватит.
На сегодня хватит.
Он вдавливает сигарету в дно пепельницы.
Ненависть, гнев, ярость – но хуже всего эта грязь, смесь слюны, грязной кожи, пота и гноя.
Да, он оставляет эти запахи каждый раз, когда проводит ночь, слушая звуки, приходящие из соседней комнаты: бывает, что сверху, как в этом доме, бывает, что из-за стены, как в прошлом их убежище.
Потом происходит вот что: они, наконец, затихают и засыпают.
Сука уползает к себе, куда-то в глубины его пропитанных горькой обидой мозгов.
Он остается один. Совершенно один.
И он засыпает, и ему снится, что гиены нет, что он по-прежнему рыжеволосый беспечный мальчик, долговязый и нескладный, у которого неплохо получается ловить квоффл, только вот если не очень много народу на это дело любуется…
-Рон, - кто-то трогает его за плечо.
Прежде, чем открыть глаза, он мысленно просит у Мерлина (или-кто-там-за-все-это-отвечает) терпения и …терпения.
Вот и еще одно утро.
-Ро-он.
Он открывает глаза: в комнате светло, словно уже полдень. Неужели он так долго спал?
-Доброе утро, Рон.
-Привет.
-Пора выпить вот это.
Рука с длинными тонкими пальцами. Он тупо разглядывает узкую кисть, в которой поблескивает красноватой влагой стакан с зельем.
Утренняя доза. Тра-ля-ля-ля, благослови Мерлин (или кто-там-может-благословить) мастерство профессора-Старого-Ублюдка-Снейпа.
Он протягивает руку и забирает стакан. Прежде, чем сделать глоток, угрюмо косится на юношу, застывшего рядом с его постелью.
-Ну? Чего уставился?
-Курил?
-Пошел на хер.
-Ты курил?
-Я же сказал, пошел на…
-Рон, пожалуйста, послушай…
Его разум заливает огромная, ярко-оранжевая волна злости.
-Не твое дело. Да, я курил! А теперь отвали от меня…
-Не разговаривай так со мной.
-А кто ты такой.
-Послушай, это опасно. И не принесет ничего хорошего, кроме…
Стакан с зельем летит к противоположной стене: кажется, будто летит ужасно медленно, и так же медленно, завораживающе красиво, разлетается на осколки. Капли зелья покрывают обои и стекают на пол, собираясь в лужицу на треснувшем паркете.
Снейп сварил зелье излечения от паралича? Ха-ха, какая жалость.
-Что ты наделал!
Крик. Ага, давай покричи, как ты кричал ночью.
Сучка. Мразь.
-Что ты наделал, это зелье… оно… мы не можем…
Бросается к стене, еще надеется собрать осколки и последние капли драгоценной влаги. В комнате пахнет железом и перебродившим вином: это запах зелья, которое уже не вернешь.
Он хрипло хихикает.
Юноша поворачивается к нему, в глазах на мгновение мелькает гнев, настоящий гнев.
Почему-то его это заводит.
-Упс, - говорит он самым невинным тоном.
И видит, как глаза темнеют от ярости.
Сука, хочет заорать он, ты трахался всю ночь, ты растрахан до самого горла, ты шлюха, ты никто, ты занял мое место, ты забрал себе все, ты украл все, и ты смеешь приносить мне эту мутную отраву, которая ни х.я не помогает?
-Репаро, - его голос звучит так устало.
Рон пересчитывает трещины в штукатурке.
-Вот, - снова рука, и снова стакан. В нем примерно четверть от того, что было. – Вот, я собрал, что смог.
-Дурак, да? Я не буду пить с пола.
-Пожалуйста.
-Уйди.
-Нет, я…
-Уходи, - он кричит.
Рон Уизли кричит, как долбаная истеричка. Он больше не может видеть эту руку, эти длинные белые пальцы, это тонкое запястье, слышать этот голос, полный притворного терпения.
Иногда он хочет перерезать себе вены, иногда – принять добрую порцию чего-нибудь выжигающего кишки к чертовой матери, но сейчас он хочет схватить белоснежную руку с тонкой кожей и сломать её, вывернув, словно игрушечную.
Его мучитель оставляет стакан на тумбочке и молча покидает комнату. Дверь он запирает: запирает всегда, что очень предусмотрительно с его стороны, учитывая, что Рон с удовольствием бы сбежал отсюда, полз бы на карачках, лишь бы не оставаться в доме с двумя потаскухами.
Воровато оглянувшись на дверь, он все-таки берет стакан с зельем и делает два долгих глотка. Это зелье ни хрена не лечит, но снимает адскую, почти невыносимую, боль в спине и ногах: единственный плюс, установленный опытным путем за полгода безуспешного лечения.
На миг его рот заполняется прохладным железистым привкусом: будто подержал во рту стальную трубу, а затем все проходит, словно и не было ничего - зелья, пробуждения и разбитого стакана.
Рон откидывается на подушку и закрывает глаза.
Он думает о себе отстраненно, без той детской жалости, что преследовала его в первые недели.
Растяпа Рон, вот он кто.
Он начинает мысленно говорить с теми, кто ушел.
Мам, привет.
Пап, привет.
Джинни, привет. (Дергает её за косу).
Фред, Джордж… привет, старички.
Обычно такие разговоры ни к чему не ведут. Раньше он плакал под конец, прощаясь с ними, сейчас просто говорит:
Мам, пап, пока.
Джинни, пока, детка.
Фред, Джордж, еще увидимся.
Потом лежит, часами, не шевелясь, слушая, как боль подползает к ногам и отпрыгивает в сторону: огромная ящерица с шершавой кожей, она боится зелья, боится и ждет.
И ждать недолго - только лишь до вечера.
* * *
Щелчок зажигалки.
Ночь вступает в свои права: первая сигарета. Бывает, он слышит, как они разговаривают: всегда в полголоса, словно боятся его разбудить. А ведь прекрасно знают, что он не спит почти всю ночь. Впрочем, ему плевать.
Сегодня разговор у них долгий. Иногда Гарри начинает говорить громче, и голос звучит недовольно. Может, голубки поругались? Он ухмыляется во тьму, своей гиене.
Ты слышала, сучка? Они ругаются. Наверное, спорят, чья очередь отсосать.
Торопливый топот пары ног.
Стук захлопнувшейся двери.
Они что, поссорились до того, что…
Перестань, говорит он себе, просто перестань.
Подумай о маме, подумай о Норе, подумай о драконах, подумай о квиддиче, подумай о чем угодно, только не о них.
Рон вдруг начинает тихонько смеяться.
Это Гермиона так говорила: подумай о чем угодно, только не плачь. Потом она сказала, что это из какой-то маггловской книжки, правда, название он позабыл.
Интересно, отчего у них с Гермионой не получилось.
Может, Рон урод. Или дурак. Или и то и другое. Или ей всегда нравились брюнеты…О черт, я же сказал, подумай о чем угодно. Только не.
Его гиена скалится на дверь.
Что? Что там такое? Он поворачивает голову и видит, что дверь открыта. Открыта, а в темном проеме стоит высокая светлая фигура. В первые секунды он пугается, почти животный страх: навечно въевшийся рефлекс после гибели его семьи.
Затем он всматривается в неясные очертания и различает знакомое лицо.
Это та, другая потаскушка. Потаскушка номер два. Бледный хорек.
Рон видит длинные светлые волосы, рассыпавшиеся по плечам, и овальное, с высокими скулами, лицо. Светлая рубаха и голубые джинсы. Весьма странно видеть этого придурка в маггловской одежде.
-Рон? – тихий голос, настороженный и просящий одновременно.
Рон молча изучает шлюшку.
-Рон? Ты спишь?
-Нет.
-Я…ты… тебе что-нибудь нужно?
-Нет.
-Мне показалось, ты позвал.
Его собеседник делает шаг от двери, потом быстрым жестом захлопывает её у себя за спиной. Что, черт побери, ему здесь надо? Рон чувствует мурашки, бегущие по затылку.
Он не опасен, говорит он себе. Не опасен. На него наложили кучу заклятий и клятв. Он не сможет…
-Я тебя разбудил?
-Нет.
Юноша подходит к постели. Рон видит его лицо: из темноты проступают мягкие, почти женственные черты.
Педик, думает он с отвращением.
Оба педики.
Он склоняется к Рону, и тот может почувствовать запах мыла “Ирландская весна” с его бледной кожи.
-Как ты?
-Отвали, - бурчит Рон и делает судорожную - и напрасную - попытку отодвинуться. Юноша замечает его рывки, протягивает руки, осторожно приподнимает за плечи.
-Погоди… я тебе помогу…
-Пусти меня.
-Постой, у тебя простыни сбились… Как же ты лежишь? Давай помогу.
-Отвали, отвали от меня, - Рон ощущает волны яростного раздражения, его начинает трясти, что бывает каждый раз, когда он чувствует себя полностью беспомощным. На глазах выступают слезы досады.
-Отвали, я сказал.
-Тише, - юноша обращается к нему, как к капризному ребенку, - Тшшш, тише, тише, Рон… Я помогу… сейчас…
Он продолжает бормотать нечто утешающее, а сам ловко – надо признать, ловко – расправляет сбившуюся ткань под тощей роновой задницей, удерживая того под мышками.
Рон дергается еще раз, уже из чистой вредности. Но руки неожиданно сильные: сжимают так, что хрен выдернешься. И Рон оказывается прижатым к теплой твердой груди, ощущает щекой гладкую полоску ключицы.
И “Ирландская весна”: дурацкое мыло. И хлопок рубашки. И одна длинная светлая прядь падает, задевая его лицо.
-Вот… вот так… и все. Теперь можно ложиться.
Рон молча позволяет ему уложить себя. Сухая узкая ладонь соскальзывает по его груди, быстрыми прикосновениями трогает его талию, бедро.
-Ты… там… у тебя все в порядке?
-Что?
-Тебе не нужно…?
-Пошел на хер!
-Прости…
Рон видит, как лицо темнеет: должно быть, он покраснел.
Обычно все эти дела они решают с Гарри. И, к тому же, он не собирался…
-Я не собирался отливать.
-Извини.
-Чего ты все время извиняешься? Это заклятие на тебя наложили, после того, как ты сдал всех своих?
Молчание. Собеседник отшатывается от него, однако не уходит.
Рон самодовольно расправляет складки своей пижамы.
Врезал так врезал.
-Н-нет.
Тихий, какой-то сдавленный голос. Интересно, ему нравится выслушивать все эти грубости? Или он того, этот… мазо… в-общем, из тех, кто любит жестокое обращение? Да нет. Он просто дурак. И шлюшка.
Рон молча, снизу вверх, глядит на его лицо. Неясное, скрытое темнотой, оно как будто теряет черты, колышется, плывет, но изменения не пугающие, а завораживающие. Вот-вот ты увидишь все четко – но нет, оно не дается, ускользает, просачивается во влажную, пропахшую сигаретами и мелиссой, ночь.
-Ты позволишь мне остаться? – он задает вопрос все тем же тихим голосом, и Рон ощущает сухую горечь во рту.
Прежде, чем он откроет рот и скажет, он должен выбрать.
Закричать и позвать Гарри.
Сказать какую-нибудь гадость. О, это он умеет.
Молчать. Вообще не открывать рот.
Пока он раздумывает, юноша опускается на постель рядом с ним. Он сидит неловко, боком, опираясь на одну руку, и смотрит Рону прямо в лицо.
-Что за…
Рон замолкает, понимая, что спрашивать бесполезно.
-Я просто посижу с тобой. Можно?
-Ты уже сидишь.
-Да.
Рон протягивает руку к своей пачке сигарет и зажигалке.
Щелчок.
Свет от пламени на мгновение выхватывает из темноты его лицо и худые руки.
Рон делает затяжку, выпускает дым в сторону, бросает на собеседника взгляд, полный вызова.
-Пепельница.
-Что?
-Дай мне пепельницу… Пожалуйста.
Некоторое время они молчат.
-Ты поправишься, - вдруг говорит ночной гость.
-О чем ты?
-Ты поправишься. Вот увидишь.
-Ха-ха. Сегодня день дурацких шуток, правда?
-Ты просто не должен сдаваться.
-Да пошел ты.
-Рон, я… никогда тебе этого не говорил.
-И не скажешь.
-Нет, скажу.
-Пошел вон отсюда, - Рон пытается шептать, и шепот выходит каким-то полузадушенным – от злости.
-Я никогда не забуду, что это сделал ты. Ты спас меня, и я никогда…
-Убирайся. Ты. Шлюха.
-Пожалуйста, послушай меня.
Он наклоняется ближе, к самому его лицу. Рон растерянно вжимает голову в подушку, сигарета так и остается торчать изо рта. Теперь он видит глаза: огромные, черные от расширенных зрачков. Глаза блестят в темноте.
-Не забуду этого. Никогда. Ты не прогонишь меня. Не сделаешь мне больнее, чем… Ты напрасно пытаешься.
Шепот соскальзывает с влажных губ и приникает к его коже. Жаркий, липкий, душный шепот.
Пальцы прикасаются к его губам, он вздрагивает от неожиданности. Пальцы прохладные, сухие: они аккуратно вытаскивают сигарету из его рта.
Рон остается лежать с приоткрытым ртом, глядя, как юноша небрежно гасит окурок в пепельнице.
Шепот сквозь тьму, будто плеснули водой на его закисшие, заплесневевшие в этом аду мозги:
…напрасно пытаешься…
Шепот смывает мутную плесень и яд.
Ему нелегко признать, но он почти благодарен этой ночи и этому человеку, и Гарри, который, разумеется, ни при чем, но все равно… спасибо и ему.
Рон закрывает глаза и отодвигается, насколько это вообще возможно. Прикосновение к его щеке, пальцы гладят рыжеватую щетину, затем двигаются ниже, на шею.
Гладкие, твердые пальцы.
Он поднимает руку и перехватывает их, сжимает сильно, стараясь причинить боль. Дыхание юноши учащается.
-Отлично, - шепчет Рон и усмехается прямо в округлившиеся от боли глаза, - отлично, я больше не буду пытаться.
* * *
Щелчок зажигалки.
Начало отсчета.
Дым на мгновение размывает фигуру, застывшую в полутьме около его кровати.
-Повернись.
Он поворачивается к Рону. Пижама застегнута на все пуговки. Волосы рассыпались по плечам.
-Разденься сверху.
Покорно расстегивает их: сверху вниз, пуговка за пуговкой. Короткий, исподлобья взгляд.
Ничего похожего на страдание или гнев: только робкое, затаенное ожидание удовольствия.
Снимает пижамную куртку, отбрасывает её в сторону. Широкие плечи, тонкая, по-девичьи тонкая, талия. Рон разглядывает плоский живот с аккуратным вдавленным пупком. Пижамные штаны спущены чуть ниже, чем полагается, висят на высоких бедренных косточках, складки спереди едва обрисовывают бугорок.
У него тонкие руки, тонкие, но крепкие, и хрупкие запястья, и ладони, узкие, словно лодочки.
В темноте его кожа белая, такая белая. И темно-розовые кружки сосков.
-Поласкай себя. Потрогай соски.
Он послушно притрагивается к левому. Пальцы сжимаются, оттягивая: черт, возможно, это больно. Во всяком случае, выглядит…
-Эй…Эй, не так сильно.
Он вздергивает подбородок, губы расползаются в сумасшедшей, блаженной улыбке.
Сосок маленький, капля темного на белой груди, и пальцы, вонзившиеся в нежный кусочек плоти, как будто чужие – терзают и выкручивают его, без жалости.
-Ты делаешь себе больно… Нет?
Он не отвечает, продолжая терзать свой сосок. Это что, бунт? Или он просто за гранью удовольствия?
Бугорок на штанах становится больше. Рон судорожно сглатывает слюну. Сигарета сиротливо тлеет в его руке, он совсем позабыл о ней.
Вторая рука принимается за правый.
Он дышит неровно, приоткрывает губы, чтобы облизать. Глаза полуприкрыты веками.
-Ласкай себя… ниже…
-Что?
-Ты слышал.
-Что ты имеешь в виду?
-Ниже.
Его пальцы замирают на середине живота.
-Что?
-Блядь, оглох? Или ты хочешь, чтобы я это назвал?
Молчание. Да, он хочет. Он хочет сыграть в эту игру. И он заставит Рона сыграть.
Рон чувствует, что краснеет, когда произносит эти слова.
Староста факультета Гриффиндор внутри него трясется от возмущения.
Гермиона внутри него отворачивается с презрительной гримасой: это просто гадко.
Гарри Поттер внутри него хохочет.
Рон Уизли внутри него возбуждается.
-Подрочи себе. Подрочи, маленькая шлюшка.
Он подносит правую руку ко рту, высовывает язычок и облизывает пальцы: по очереди, указательный, средний, безымянный – точно конфеты. От его нижней губы тянется ниточка слюны, и он опускает влажные, блестящие пальцы обратно: трогает сосок, и скользит ниже, по животу, оставляя мокрую дорожку. Пальцы ныряют под резинку пижамных штанов, и Рон вздрагивает.
-Не молчи. Рассказывай.
-О чем?
Рон видит, как натягивается ткань в том месте, где пальцы ласкают напряженный член. Ритмичные движения: туда-сюда.
-Что вы делаете.
-Мы?
-Вы с Гарри.
Напряжение нарастает.
Рон чувствует, как кровь пытается пробиться к той половине его тела, что безнадежно мертва. Бесполезно. Но он возбужден – как может быть возбужден человек, не чувствующий своего возбуждения.
-Мы… я… мы занимаемся сексом…
-Как?
-Я… обычно… в самом начале… я ласкаю его…ртом. Губами. И языком.
-Берешь в рот?
-Да.
-Тебе это нравится?
-Да.
-Что – да?
-Мне нравится.
-Чувствовать его член во рту?
-Да. Он большой… горячий. Приятный… приятный на вкус.
-На вкус?
-Он… кажется, будто он чуть-чуть соленый. Когда появляется капелька…Совсем немного, и у неё солоноватый привкус.
-О боже.
-Я беру его глубоко в горло. Мне нравится знать, что…
Чем больше непристойных признаний, тем сильнее двигается рука под тонкой тканью.
В конце концов, он стянет штаны до колена и с тихим стоном, уже не скрываясь, начнет получать своё удовольствие.
Рон увидит, как эти ритмичные, изящные скольжения по стволу и вокруг головки, мягкие прикосновения к яичкам, покачивания бедрами, вздохи, закатившиеся глаза - сольются в финальную сцену. Белые густые струйки выплеснутся, запачкают пижаму, бедра, будут сочиться между тонких усталых пальцев.
Он кончит, затем виновато поднесет испачканные пальцы к лицу, помедлит несколько секунд и слижет свое собственное семя, со странным – покорным и довольным одновременно – выражением лица.
Рон будет смотреть, как он вышагнет из пижамных штанов, подцепит их, поднимет и вытрет следы спермы с бедер и живота, как тряхнет волосами, а затем скользнет на кровать.
Жаркий шепот: прямо в ухо.
-Рон? Рон?
Он не поворачивает головы.
-Рон, я люблю тебя.
-Да неужто?
-Да. Я люблю те…
-Заткнись.
Тишина, какая-то возня на его плече, и он утыкается носом ему в подмышку.
-Я люблю твой запах. Люблю кончать для тебя.
-Заткнись, я сказал…
-Ты ведь еще не засыпаешь?
-…
-Рон?
-Ты красивый, ты самый красивый. У тебя, - что-то дотрагивается до его бедра, он смутно понимает, что это влажный, мягкий член, - красивая кожа. Светится в темноте. Раньше я не замечал.
Его дурацкое, нежное бормотание почему-то успокаивает. Нечто вроде колыбельной.
-В следующий раз я…
-О, сделай милость, закрой рот.
От него пахнет свежим семенем. И мылом “Ирландская весна”.
-Рон?
-Ммм?
-Ты думаешь, можно любить сразу двоих?
-Ты вообще любвеобильная шлюшка.
-Я серьезно.
-Не знаю.
-Я люблю тебя и Гарри.
-Н-да? Что ты ему сказал на этот раз?
(Напряженное, упрямое молчание, затем кончик теплого язычка осторожно лижет кожу у него под мышкой).
-Так что?
-Что ты просил посидеть с тобой. Что ты плохо спишь.
-Понятно.
-Ладно. Ладно. Можно, я поцелую?
Не дожидаясь разрешения, он прикасается губами к коже под его соском. У Рона что-то вздрагивает внутри. Губы теплые и сочные, и они движутся выше, и уже обхватывают сосок…
-Хватит, эй…Ты не наигрался?
-Нет. Я хочу тебя.
-О чем ты говоришь? Я паралитик.
-Нет…Ты выздоровеешь.
-Ты дурак.
-Когда ты поправишься, я займусь с тобой любовью.
-Ты хотел сказать, мы будем трахаться.
-Да.
-Это отвратительно. Ты мерзкая шлюшка, у меня даже не встанет на тебя…
Хихикает. Сдавленно. Пальцы теребят сосок Рона, будто игрушку.
-Уж я постараюсь…
-Уж ты постарайся…
-А что тебе нравится больше всего?
-М-м-м? Дай подумать…
-Только не скрывай ничего.
-Завяжу тебе глаза, свяжу руки за спиной…
-О-о-о…
-…И трахну. Как тебе это?
-Да. Да.
-Мерлин, какая же ты проблядушка.
-Не обзывайся.
Тычет ему под ребро кулаком. Костяшки острые, и Рон невольно охает.
Он тут же обхватывает его, теплый, влажный, ласковый:
-О нет… Нет, прости меня… Больно?
-Отъебись, дурачок.
Поцелуй. Еще один. Вздохи.
-Завяжешь мне глаза… Я буду только твой. Правда. Это правда.
-Только мой? Ты бредишь?
-Не знаю… наверное, да… Рон?
-Что?
-Зачем ты спас меня?
-…
-Почему?
-…
-Для чего? Это ведь было для чего-то? Я не могу понять. Прости… Об этом нельзя говорить. Я знаю.
-…
-Завяжешь мне глаза и трахнешь как следует. Да. О да…
Вздох.
Сопение, чмокающий звук поцелуя.
-Рон? Ты спишь?
-…
-Ты меня…
-Да.
-Правда?
-Не знаю. Я хочу спать.
-Спи… Спи, засыпай, я полежу с тобой еще немного. Можно?
-Делай что хочешь.
-Рон?
-…
-Спокойной ночи, Рон.
“Гарри не знает”, - эта мысль, наивная, подлая и счастливая, крутится у него в голове, повторяясь на все лады.
Гарри не знает.
Гарри. Не. Знает.
* * *
Щелчок.
Это моя зажигалка, машинально думает он.
Открывает глаза.
Рука, покрытая легким загаром. Пальцы вертят его зажигалку. Рон видит рукав клетчатой фланелевой рубахи и голубую ткань заношенных джинсов.
Гарри.
-Рон?
-Доброе утро, – говорит он хрипло и машинально протягивает руку туда, где ночью было теплое, хрупкое тело.
Рука попадает в прохладную пустоту.
-Пора выпить зелье, ага?
Гарри говорит неуверенно, Рон молча озирается. Кроме них двоих, в комнате никого нет.
-Ты не видел его? - Гарри смущенно ухмыляется. – Обычно зелье разливает он, ведь так?
-Не видел.
-Мы… вчера немного поцапались. Должно быть, ты слышал. Извини.
-Да.
-Он приходил к тебе?
Рон молча смотрит на дверь. Солнечный свет слишком яркий. У него начинают болеть веки.
Сколько он проспал?
-Я не видел его с утра. Проснулся, пошел завтракать, а его нет. Вот, придется сегодня заняться твоим зельем. Ладно, справлюсь. Можно через камин поговорить с проф… со Снейпом.
-Он ушел?
-Что?
-Он ушел?
Они смотрят друг на друга. Мальчик, выросший в статного, красивого юношу, и прикованный к постели инвалид.
Лучшие друзья.
-Я…не знаю, честно. Наверное, какие-то дела. Иногда он бывает странным. В-общем, я пойду, принесу твое зелье.
Гарри уходит. Рон закрывает глаза и отсчитывает дюжину ударов сердца.
Он вернется.
Наверное, какие-то дела.
Иногда он бывает странным.
Полдень подползает к кровати, золотит простыни, заливает кожу Рона пронзительной белизной.
Он не придет.
Рон будет ждать его, Гарри будет ждать его, а потом они перестанут.
Его объявят в магический розыск, но поиски будут безрезультатны, и, спустя полгода, о его сущестовании просто забудут.
Рон никогда не сможет ходить.
Гарри женится.
У него будут дети, и жить они будут долго и счастливо, потому что война закончится.
Все это случится потом, а пока полдень подползает к кровати, и Рон лежит, закрыв глаза, ощущая странный, убаюкивающий, покой.
Растяпа Рон.
Гарри не знает, думает он.
Гарри. Не. Знает.
Последнее, что он видит перед тем, как провалиться в глубокий сон – красивое рыжее животное, похожее одновременно на льва и на гиену. Внимательные глаза, мех переливается на свету, все оттенки, от золотого до темно-алого.
Зверь бежит по ярко-зеленому, залитому солнцем, лугу, и его лапы почти не касаются травы.